«Правда — не одна из них»

На следующее утро после интервью с Моникой Липшиц, мы с сыном проезжали мимо площади Лукишкес в Вильнюсе. Эта мирная площадь, с красными песчаными дорожками и кустами сирени, в центре которой до 1991-го стоял памятник Ленину, на многие годы приютила на своих газонах праздник мыльных пузырей, соревнования по бадминтону, музыку и пикники, а после реконструкции поделила современную Литву на два противоположных лагеря в вопросе строительства памятника: кому посвятить? Сын как всегда просит что-нибудь рассказать. И я пересказываю ему рассказанную мне Моникой историю челюскинцев, модель корабля которых и воображаемая реконструкция событий британской художницы Emily Newman стали объектом курируемой ею выставки. «В 30-е годы в Арктику отправили простой корабль, не ледокол, со 100 пассажирами на борту. Среди них были и поэты, и фотографы и художники, и ученые, и биологи, и исследователи. Было даже первое реалити-шоу: они транслировали оттуда новости, в прямом эфире читали рассказы и поэмы. В конце концов они застряли во льдах и чуть не утонули. Люди поселились прямо на льду. Их спасли советские пилоты. Всех кроме одного — один умер, но один и родился. Памятник поставили только пилотам, участвовавшим в операции спасения. Вся эта челюскинская история полугероическая, но выжившим людям памятников никто не ставил», — говорила тогда Моника, не проводя никаких аналогий и параллелей. И я не проводила, но меня внимательно слушал весь субботний троллейбус. Дальнейший рассказ Моники:

Моряки и евреи

Я никогда не акцентировала многонациональность своего происхождения. Но мне всегда было ясно, что моя фамилия другая. Очень смешно, но до 10-ти лет я даже не знала, что это еврейская фамилия. В нашем клайпедском окружении было много детей из русскоязычных семей и много русскоязычных соседей. Меня часто спрашивали о происхождении моей фамилии, и я говорила: «Ну, русская...». И получала в ответ: «Но звучит как нерусская!». Возвращаюсь как-то домой, а родители между собой о чем-то говорят: «Еврей, да, еврей». А поскольку я росла в двуязычной среде, то литовский и русский языки сливались, и некоторые слова я по-другому интерпретировала. Я думала, что еврей — это jūreivis (рус. моряк). Я как-то не обращала внимание на то, что значат эти «евреи», потому что русское слово «евреи» и литовское «žydai» не имеют никакого лингвистического сходства. Я в 10 лет осознала, что моя фамилия еврейская, а семья имеет еврейские корни. Для меня это был новое понимание себя: «Ого!». Но в семье это никогда не акцентировалось. Мой прадедушка еще был евреем, но с религиозной точки зрения и обычаев эта традиция потом прервалась. Дома мы говорим и по-русски, и по-литовски. Мама — литовка, а папа — уже русский. Я ходила в литовскую школу.

Все переплелось

Я не ищу национальной идентичности в себе. Выгляжу как потомок скандинавов — с белокурыми волосами и голубыми глазами, но ношу еврейскую фамилию. Как могло во мне все это переплестись, так и переплелось, и я прекрасно себя чувствую. Чем больше разнообразия в себе принимаешь, тем ты более восприимчив к окружению.

Мне интересен, например, литовский уголок по соседству с Белоруссией и Польшей, где говорят на всех языках сразу. Один мой друг рассказывал, что его родственница вышла замуж за турка. Они дома говорят на всех языках — польском, русском, белорусском, литовском, и этот турок теперь не знает какой язык ему учить. Они все используют, и им нет разницы никакой, за кого ты выходишь замуж, и сам язык не является элементом идентичности.

Я предлагаю всех называть литовцами, без исключения, просто расширить понятие, что литовец — это все, и литовцы, и местные поляки и русские, и белорусы и другие. Мы все литовцы. Нас объединяет нечто большее, чем современная политика, а вся очень пестрая история этого края.

Бизнес идентитетов

Недавно перечитывала теорию Зигмунда Баумана «Жидкий модернизм». Как назвать это время после модернизма, это состояние, когда все — номады, все меняют свои ценности, могут путешествовать из одного места в другое? И вот он предложил — жидкий модернизм. И одно из его определений — капитализация двуликости, а также то, что из этого можно делать бизнес, в том числе и из идентитета.

Мы все живем в национальном государстве, как в некой фирме, и покупаем в ней свои акции, а они нам платят пенсии. Но хорошо ли эта фирма работает или убыточно? Она нам вовсе не нужна, и надо основать предприятие побольше? Или все-таки управлять этим, но по-другому, руководствуясь и объединяясь ценностями, а не по национальностям, цвету кожи, написанию фамилий.

«Slavs&Tatars» (Художественный коллектив, исследующий области к востоку от бывшей Берлинской стены и к западу от Великой Китайской стены, известной как Евразия». Основана в 2006 году, сосредоточена на выставках, книгах и лекциях-перформансах — ред.) говорят, что лучший способ бороться с политикой идентитета, это иметь как можно больше идентитетов. Мне самой как гражданину важно иметь как можно больше идентитетов, и обществу необходимо иметь их больше — мы и такие, и такие, и такие. Это даже обеспечивает наши социальные гарантии.

В рамках другого проекта, «Deep splash» мы делали интеревью с ученой Егле Риндзявичюче, где она говорит, что идея нации как концепция устарела и это не прогрессивный инструмент. Но мы видим, что сейчас делается в мире, правые и консервативные силы поднимаются. Однако мир будет руководствоваться продуктивностью и прогрессом, потому эти народные политики, думаю, должны пойти на спад. Они могут оставаться в других слоях, но не на государственном уровне. Но сейчас идея об отказе от этнической идентичности как ведущей силы — утопична.

Космический корабль

Несмотря на диссонанс между физической и телевизионной реальностью, в России очень много людей, которые умудряются обмануться. Там очень много этой экспансивной силы. У меня есть такие знакомые, которые присылают мне пророссийские видео «Нет, ОК»: «Я русский оккупант пришел в Сибирь и освободил женщин от зависимости, теперь там фабрики и люди зарабатывают. Я пришел в Балтийские страны провел дороги, электролинии, а теперь половина людей из стран Балтии моют туалеты за границей». И говорит это с империалистической точки зрения. Это убаюкивает. Ты живешь в своем нищенском быту, а та большая идея о том, что ты рассекаешь пространство в огромном космическом корабле, движешься вперед, поднимаешься, и вообще что-то происходит, действует как подавляющее средство: вместо того, чтобы у тебя возникало желание менять свой быт, ты вовлекаешься в общественное пространство поддержки идеи своего государства. С моей точки зрения это очень опасно.

Когда я разговаривала со своими родственниками в России, казалось бы с очень интеллектуальными людьми, они там занимают государственные посты, у них хорошие работы, они успешны, ходят в театр, интересуются культурой, мировыми тенденциями, но по отдельным историческим моментам, или вообще по поводу того, что сейчас происходит в мире, мы — на разных полюсах, например, про Украину. Я в то время ездила на довольно длительный период в Санкт-Петербург, когда в 2014 году работала там над выставкой «Что думает меня». В автобусе начала читать, что пишет наша пресса — литовский и прозападный взгляд на происходящее. А потом приезжаешь в Россию и по телевизору видишь абсолютно другую версию. Мне трудно было в это поверить, но это очень сильно. И ты понимаешь, что правда она и не западная, и не российская. Правда — ни одна из них. Это еще более страшно. Наша правда более сложная, много составляющая, а их — более прямолинейная. В западной идеологии зло сложнее обнаружить, а в российской проще — в два хода можно расшифровать ситуацию. Потому поддерживать связи с Россией сложно, как не привлекала бы меня их культура и микрокультура. Сталкиваться с ежедневной рутинной агрессией, которая возникает из того подсознания, — это болезненный опыт, даже с художниками, могу принимать только дозированно.

В этом году я много путешествовала, была и на Кавказе, и в Москве, и в Сан-Франциско, и Нью Орлеане, и в Южной Италии. Могу сказать, что происходящее в Москве, например, очень интересно. Плотность культурной жизни там, как в любом другом мегаполисе. Просто наш мир смотрит только на Запад. В искусстве ты однажды начинаешь понимать, что каждый твой шаг что-то значит, что-то представляет, и ты надолго должен выбрать, стать политическим или нет. И многие мои друзья из России, приятные мне люди, выбрали не стать. Потому что они хотят создать семью, растить детей, жить безопасной и спокойной жизнью. Нормальное желание, потому что другие, став публичными и критикуя власть, очень рискуют. Потому они не включают телевизор, специально не интересуются политикой. Они выбирают путь жить по совести, развивать какие-то независимые формы существования. Они не светятся в общественном пространстве. Я всегда там сталкивалась с таким пониманием, как со стеной, что нет возможности что-то изменить, чтобы ты ни делал, ничего не улучшится в широком контексте. Но все-таки самое осмысленное понимание твоей работы именно в окружении, где мы находимся, в своей местной общине.

Не атташе, но революция

Когда не так давно был конкурс на должность культурного атташе Литвы в России, я думала над этим. И несколько человек предлагали: «Давай, подавай заявку». Я не решилась. Я поняла, что мне придется представлять литовских художников в России с позиций, основанных на национальной идентичности. Но оглянувшись вокруг, и зная людей, которым я доверяю, и которых хотела бы там представлять, я поняла, что очень многие откажутся по конкретным идеологическим причинам. И в конце концов это станет очень сложной работой. Конечно, представлять художников это не прямая задача атташе, но создавать культурные мосты для них — да. Просто некоторым современным художникам безопаснее не втягиваться в этот политический дискурс. Художники смотрят на это ответственно: «Я не хочу поддерживать тот режим, который агрессивен к моей стране и другим странам вокруг, и вообще ведет очень агрессивную политику, я лучше туда не поеду». Я решила, что в этой области больше сделаю как независимый куратор. И в той же России, потому что там есть люди, которые интересно и прогрессивно мыслят, у них есть интеллектуальное желание сотрудничать, много богатого опыта, а также культура, другими вещами пропитанная и обогащенная. Но последовательно там работать — нет.

Но все равно возникают созвучные темы. И сейчас делаю выставку, которая в данный момент проходит в Хьюстоне, а перед этим она была в Лондоне — «Будущее известно, прошлое непредсказуемо». Это из серии мероприятий, посвященных 100-летию Октябрьской революции. И лондонский Tate музей, HKW в Берлине, и норвежский Дом культуры (Kultur huseti в Осло) делали огромные выставки про то, что случилось после революции. Она была сначала представлена в несколько котраверсионной институции, Calvert 22 Foundation. Эта институция была основана русскими, связанными с русскими олигархами. Она представляет искусство Нового Востока — так они называют искусство Украины, Белоруссии, Венгрии, Литвы, Латвии и Эстонии. Когда мне предложили курировать эту выставку я немного сомневалась, они никак меня не ограничивали, я представила все, как хотела. Потом возникли дебаты: «Как можно это было делать, это же российская институция, как вы на это пошли?». Но если копнуть глубже, то эти олигархи находятся в оппозиции к Путину, они сами вылетели из его министерских кабинетов, как несогласные. Конечно, и к сожалению, менталитет такой же.

Там много литовских и зарубежных художников, российские не участвуют, но в самих произведениях много референций на советское прошлое и Россию. Многое происходит в восточно-европейской зоне. Как-то я от этого не уйду. Меня иногда так и называют: «Вот куратор, которая работает с Восточной Европой, или больше с российскими регионами». Но я пытаюсь не пристегивать к себе значков и наклеек, я намерена оставаться независимой, двигаться туда, куда ведут идеи, а не близкая география.

Теперь, когда эта выставка отправилась в Техас. В Хьюстонском университетском музее на фоне современных американских политических реалий она прочиталась как эдукационная платформа, поскольку в ней много исторического рассказа. Например, тот, о Челюскинцах. Британская художница создавала этот проект как эдукацию для своих детей. Взяв эту историю, она сделала модель корабля, которую ее дети могли потом разбить, как им хочется. И через эту совершенно другую призму открылась данная история.

Экономическая VS историческая экспертиза

Это выставка была не только об идентитетах, а о том, как художники работают с историей. История это такой материал, где всегда находим много новых вдохновений. И если взять в целом, то очень много художников работают с историей, архивными материалами.

Эта выставка помогла задуматься об истории и поразмышлять по поводу разных исторических процессов, и снова о том, что они повторяются. Есть теория, что управленческие структуры с 60-ых годов прошлого столетия по поводу дальнейшего планирования начали чаще прислушиваться к экономистам, у которых довольно краткосрочные экономические прогнозы, всего на пару-тройку десятилетий, чем к историкам. В давние времена было принято пользоваться исторической экспертизой, у которой картина на несколько столетий.

Литовское непредсказуемое?

Тот же еврейский вопрос. Объявленные списки людей, которые служили в КГБ в 20 веке. И весь Советский союз, история ВЛК. Вопрос со строительством мемориалов. Любое общественное явление, если его копать вглубь, может стать непредсказуемым прошлым. То же самое движение #MeToo, так вести себя кому-то было, возможно, нормально 10 лет назад, а сейчас ненормально, и эти факты из прошлого сейчас и вылезают как шило. В прошлом осело то, что может изменить наш взгляд на настоящее. Зайдя в каждую церковь и подвал в Вильнюсе, найдем столько-то и сколько-то, все разнообразие культур. Мы всегда были пестрыми раньше.

Мусульмане в литовском Сейме

«Slavs&Tatars» очень известные в мире художники и для мне как куратору было серьезным вызовом представлять их не где-нибудь в Лондоне или Париже, а в Вильнюсе. Они очень визуально говорят именно о политике идентитета, о мультикультурных ситуациях, о религии, о прошлом и бытие сейчас. Там было задействовано много общего литовско-польско опыта, караимская история, иудаизм. Часть выставки была посвящена шиитам, через них шла референция на исламскую культуру. Это такие культуры, которые у нас не очень знакомы.

Мы отсылали к литературному движению, которое было здесь в Вильнюсе в конце 19-го века. В Вильнюсском университете в то время возникло литературное движение «Товарищество шубравцев» — «Содружество никчемных людей», они выпускали свою газету. Художники вышли на них, интересуясь польским ориентализмом, т.е. пользуясь совершенно другими исследовательскими каналами. И сами удивились тому, что Вильнюс того времени был намного более многонациональным, чем сейчас. Здесь жили так много разных общин, что нам было интересно поднять всю эту историю, еще не старую сегодня, и посмотреть в том контексте, например, на современный кризис беженцев, который мы видим в краткосрочной перспективе, а не через призму прошлого длиной в несколько столетий. Во времена общего литовского-польского государства в Сейме были исламские представители, депутаты-мусульмане. Ортодоксы тогда друг друга лучше понимали, чем современное либеральное общество, странно, что мы теперь такие гомогенные. Но это только один из примеров. Однако, надо учитывать, что мы говорим об очень очерченных идентитетах. Тогда, не как сейчас, русские с евреями, литовцы с поляками семьи и бизнесы не создавали.

Смотря на периферию тех лет, видно, что там происходили не менее интересные вещи, чем в мировых центрах. Когда проводила экскурсии, то замечала, что это очень действует на людей, убеждает их, они много узнают, и что-то меняется у них внутри через познавание прошлого.

Не могу сказать, как, например, в современной власти представлен пестрый литовский идентитет. Но наше культурное пространство, честно говоря, не так и хорошо представляет все это разнообразие местных идентитетов. Мы в основном выставляем художников из Вильнюса и по соседству. И даже в такой маленькой стране мы в основном представляем мужчин. Думаю, что культурная политика пытается сейчас охватить больше идентитетов, но это не так просто. В Вильнюсе мы лучше представляем международную сцену, музыки и современного искусства, самые актуальные вещи, которые происходят прямо сейчас. Но это понятно, поскольку мы — молодое государство. И культура как легитимная деятельность еще не совсем позволяет людям прожить. Но я не собираюсь винить в этом власти. Просто такие процессы сейчас происходят. Но то, что у нас есть постоянная возможность привозить зарубежных художников, представлять то, что происходит в Европе, и то, что происходит в мире, это очень большая ценность. Так и приходят великолепные проекты, которые обогащают наше культурное поле. Искусство всегда зиждется на обмене. Все больше местных художников общаются с живущими за границей, едут учиться, завязываются отношения, создаются группы и художественные проекты, они практикуют вместе. Мы в очень неплохой ситуации, как минимум в моей сфере. Хотя иногда художники жалуются: «Меня приглашают, потому что я литовец, поскольку мы переживаем интересные трансформационные периоды».

От Даусувы и Балтоскандии

В середине 20-ого века был такой литовский географ Казис Пакштас. И была у него идея создать запасную Литву для того, чтобы сохранить нашу культуру, язык, обычаи, идентитет национальный. Литва находилась тогда в неблагоприятной геополитической ситуации, между двумя агрессивными соседями, Германией и Россией. Поиску он посвятил целый период своей жизни. 30 лет все изучал, где бы.... Он путешествовал и на Мадагаскар, и в Канаду, пока, наконец, не договорился с британскими колонистами. Он издавал газету, которую назвал «Даусува», так он планировал назвать литовский анклав в современном Белизе, а раньше в Британском Гондурасе (До июня 1973 года — ред.). Это была бы такая колония в колонии. Британские колонисты уже разрешили туда приезжать литовским семьям. Он и комитет начал создавать. Пакштас призывал следовать еврейскому примеру: американские евреи помогли евреям обосноваться в Израиле, так и американские литовцы помогут литовцам в Белизе. И мы потихоньку создадим запасную Литву — Дагсуву. Когда мы делали «The Deep Splash», то в библиотеке Мажвидаса подняли все эти архивы с изданиями «Даусува».

Пакштас также придумал Балтоскандию. Он предлагал объединить все страны, которые живут у Балтийского моря, и создать такой союз из Балтийских стран. Вы знаете, Балтийские страны официально причислены к Северной Европе. Мы всегда были Восточной Европой, всегда ассоциировались с материальным недостатком, недокультурой, неуспехом, и вдруг мы — северные европейцы. Интересно посмотреть, что в сущности меняется от того, что мы становимся скандинавами, станем ли мы сразу богаче? Буду это исследовать. Поеду в Скандинавию и попробую найти какие-то смысловые узлы и художников для новой выставки. Это ближайший проект. Хотя и он все-таки связан с региональностью, только в другую сторону.

Самое большое достижение в жизни?

Быть здесь и сейчас, свободной и независимой. 100 лет назад женщина не могла еще голосовать, а теперь мы постоянно должны позиционировать это место в обществе и быть более ответственными за него. Я и сама, когда делаю групповые выставки и приглашаю художников по первоначальной идее, вдруг обнаруживаю, что 80 процентов из них оказываются мужчинами: «Опа!». И моя история искусства уже так написана, и мои знания так закодированы. Если я сама не буду делать усилий, чтобы было поровну, то ничего и не будет. Мы везде должны ввести этот метр, везде измерять, а когда выровняем, то сможем расслабится, но эту работу мы до сих пор не сделали.

Я рада, что выбрала работу именно в культурной среде. Сейчас она становится все более политически активированной средой, но в ней все же много креативности. Я все время думаю про другие способы говорить. Вообще культура это другой способ говорить. Метафорический язык более мощный, и один из факторов эволюции человека — говорить в переносном смысле, не в прямом, не телеграфном. Такое говорение имеет больше влияния. Даже не стремясь к воздействию, оно все равно более осмысленное.