«Идею свободы личности надо нести на разных языках»

Максим является примером сразу нескольких явлений независимой Литвы. Он русский по происхождению и продолжает считать себя русским, но по-русски говорит уже с акцентом, использует литовские синтаксические конструкции, а также употребляет литовские слова, и не потому что не находит для них русского перевода, а скорее, жизненного эквивалента. Максим вступил и на политическое поприще, но партию выбрал не по национальному признаку, а по политическим взглядам. Очередное крупное потрясение в своей партии в связи с делом о торговле влиянием воспринимает как кризис организации, а не как кризис либеральных идей и готов дальше им служить. Он хочет, чтобы в либеральное движение пришли еще больше разных немоноэтнических людей. Политику Максим нашел через урбанистику, в своем стремлении создавать и улучшать пространство человека не только на 100 квадратных метрах, но и пределах как минимум отдельного городского района. Максим рос с мамой на Антоколе (один из старейших районов Вильнюса — ред.), но много времени проводил в Новой Вильне у бабушки с дедушкой, и с тех пор и радеет за этот район.

Я себя ощущаю русским, русским Литвы. Наверное, это из-за родного языка. Я закончил русскую гимназию „Juventos“, в Науйининкай, до этого ходил в русскую 8-ю школу (с усиленным преподаванием английского яз. — ред.) в Науяместис, и русскоязычный детский сад. Дома говорили по-русски. Папа русский, у мамы есть немного белорусских корней. Дедушка, мамин папа, чувствовал себя белорусом и еще говорил на белорусском, но моя мама уже нет. Он делал грамматические ошибки в русском и бабушка всегда его поправляла. По моему мнению, насколько бы ты идеально не говорил на литовском, все равно ты не литовец, хотя некоторые коллеги по работе мне говорят: „Tu gi lietuvis“ («Ты же литовец» — перевод с лит.). Я отвечаю: «Ну да, можно так назвать». Я чаще на литовском общаюсь: и по работе, и друзей у меня больше среди литовцев. Литовский язык я приобрел даже не в средней школе, а когда готовился поступать на архитектуру, — в архитектурной школе при ВГТУ. Тогда практически случилась моя первая встреча с литовцами, я там единственный был из русской школы, остальные пришли из литовских. Я тогда слабо владел литовским языком, говорил не „architektas“, a „architektorius“.

Друзья-литовцы стали появляться где-то с 7 класса. Вообще, среди друзей были и русские, и литовцы, и поляки. С поляками сталкивался в Новой Вильне, во дворе. Там можно было услышать и белорусскую речь, от людей постарше, эдакую смешанную белорусско-польскую.

Я видел совершенно разные судьбы моих друзей с улицы. У кого-то получилось чего-то достичь, к чьим-то идеям прислушиваются, и с ними все в порядке. А другие автоматически чувствуют себя ненужными, находятся в другом пространстве. В принципе, да, я успешный, но когда я смотрю на других, то чувствую это. Кто-то эмигрировал в Англию, кто-то в Польшу, но потом в конце концов в ту же Англию. У кого-то здесь получилось укорениться. Мне кажется, это зависит от среды, где ты живешь, кто у тебя родители, есть ли у тебя они вообще — в Новой Вильне у меня были друзья сироты. Даже такие истории: друг детства попал в детдом в 17 лет. Родители умерли, а потом его бабушка-опекун умерла. И у него первого в детдоме получилось поступить в педагогический университет. Он тоже был русскоязычным. Но он так его и не закончил, не получилось.

Такое очень разнообразное общение с людьми с самого детства меня обогатило. Я научился слушать других. Не то, чтобы полностью соглашаться с ними, но я могу выслушать, понять, почему именно именно так, а не по-другому. Такое общение сейчас мне помогает в работе с людьми.

Выходя из своей русскоязычной среды в литовскую, вы сталкивались с дискриминацией по национальному признаку?

С национализмом мне не приходилось сталкиваться. Могли быть какие-то детские шуточки насчет акцента, какие-то старые анекдоты, но так, чтобы столкнуться с серьезной дискриминацией — ни разу. Всякие люди бывают: и более националистически настроенные, и живущие в каком-нибудь городке, где 97 процентов — литовцы, и у них никакого представления нет, кто эти местные русские, что они делают в Вильнюсе. Помню, когда я поступил на первый курс, было легкое столкновение, мне сразу начали задавать проверочные вопросы: «А ты не из России приехал?». Говорю им: «Мой папа здесь родился, а мама только один год в Минске пожила и сюда приехала». И они в ответ: «Ааа».

Школьники, мне кажется, достаточно агрессивно настроены. Если кто-то отличается от других, то он сразу же оказывается в центре внимания. А дальше уже зависит от характера человека, как он сможет защититься от издевательств. А если бы в классе было бы 15 таких и 15 других, то этого просто-напросто не было бы.

Но все-таки я считаю, что учиться в русской школе это больше плюс, чем минус. Мне кажется, что такую базовую информацию — «2 + 2= 4» — лучше на родном языке воспринимать. А в старшем возрасте уже не важно как. И, конечно, обязательно нужны какие-то места, где бы классы разных национальностей встречались, чтобы происходил какой-то контакт. Этого, видимо, не хватает.

Русские, поляки и евреи живут в Литве давно, они достаточно хорошо представлены в сегодняшнем литовском медиа пространстве?

Мы как бы и вместе живем, и отдельно. Когда я учился в школе, в учебниках мало внимания уделялось деятельности довоенных евреев — кто они были, чем они занимались? О русских мы знаем еще меньше. В школе мы узнаем про гараж Lietūkis, я помню эту картинку из учебника, и про еврейские погромы у этого гаража. И вот чуть ли не с этой фотографии начинается познание людей этой национальности, которые жили в Литве издавна. Только с Холокоста, именно с факта трагедии, когда их не стало. А не с того, что до этого было, чем они занимались, какие их деятели были, какую писали литературу. Но на самом деле это небольшой пробел, его легко заполнить, была бы только политическая воля.

Даже на 100-летие Литвы, я не вижу, чтобы была какая-то широкая, современная программа, больше связанная с будущим, с развитием….Если сравнивать с Эстонией, хотя бы их логотип: наш традиционный — литовский орнамент, а эстонский — единица и два нуля, как восьмерка, как бесконечность. Уже сам логотип у них современный, абстрактный. У них тоже тяжелая история была, они тоже очень разные, у них еще выше процент с других «баррикад», но при этом совершенно другая коммуникация. Я все через Фейсбук узнаю, потому что у них есть разные порталы на русском языке, посвященные столетию государства. А у нас этого ни на польском, ни на русском, конечно, нет. И нормальных СМИ не хватает, телевидения. Эстония сделала ETV+ — общественное телевидение на русском языке, бюджет какой-то выделили. Я следил за тем телевидением и увидел там разные точки зрения. Даже в такой конфликтной, такой опасной ситуации международных отношений, они все равно как-то умудряются поддерживать контакт с разными группами населения. Понимаю, что нас в Литве мало, но тогда нужно искать помощь ЕС. Европейский союз тоже говорит, что нужно больше уделять внимания многонациональности. Идею свободы личности надо нести на разных языках.

А как быть с идеями, которые хранят в себе исторические памятники, например, скульптуры с Зеленого моста в Вильнюсе?

Я очень хладнокровно смотрю на вопрос скульптур с Зеленого моста. Нужно учитывать качество этого произведения, а оно настолько академично, чуть ли не гиперреализм, в чем и заключается суть этого стиля. Это все-таки памятник безымянный, не какому-нибудь главе восстания, не Черняховскому, например. Но памятник солдатам — это уже дискуссионный вопрос. Насчет этой скульптуры можно было прислушаться к обществу, различные концепты рассмотреть, адаптации, какие-то инсталляции сделать, например, закрыть ее в стеклянный куб с красной подсветкой, табличку с объяснениями сделать, найти компромиссное решение. Это же была эдукация в центре города. Западные туристы фотографировали эти памятники. Теперь этой эдукации нет, мы не видим, что было в недавнем прошлом. В наших общинах русских и поляков равнодушно посмотрели на этот снос, потому что для людей это не является вопросом первостепенной важности, хотя родственники многих действительно воевали на той стороне. И у меня дедушка воевал с той стороны, он тогда жил в советской Беларуси, на какой там еще можно было быть стороне? Там только одна была практически. А вторая нацистская, и все, других сторон не было, куда ему было деваться.

Что нужно сейчас делать для памяти, так это посещать кладбища, и не те общие агитационные собрания, 9-ого мая или 8-ого, по старой или новой традиции. А я считаю, что самое главное прийти на могилку своего дедушки или бабушки, где они действительно похоронены. Нет смысла это сильно политизировать. Это трагедия, и мы все согласны с тем, что лучше бы этого вообще не было, чтобы этого никогда не повторилось, мы все сходимся в этой точке.

А кому сейчас ставить памятники?

Идеей 89-90-ых годов была свобода. Герои — это народ. Моя мама, она тоже стояла на Балтийском пути на Кафедральной площади, когда я еще был в ее животе. Тогда действительно было чувство объединения ради перемен. Она считает, что это — заслуга людей. Именно они вышли на улицу и сделали эту песенную революцию, почти мирную, с минимальными трагическими последствиями, то есть не было сотен, тысяч убитых. Достаточно мирное, свободное движение. Нужен памятник людям того времени. Это больше объединяет, чем партизанская идея. Хочется, чтобы каждый год, когда мы эти события вспоминаем, возникала бы какая-то новая история, новая фамилия, мы что-то новое узнавали, потому что людей действительно очень много было, вплоть до бабушек на площади возле Сейма, русскоговорящих, которые блинчики и бутерброды раздавали, кормили людей, приходили помочь, по-литовски не говорили. Я это на документальных кадрах видел. Независимость объединяет не по национальному признаку.

А как вы пришли в политику?

Меня всегда интересовала область городского самоуправления. Так как я архитектор, мне интересно, почему, например, некоторые проекты стоят на месте: реконструкция той или иной улицы, а план развития какого-нибудь района даже не подготовлен. Почему в той же Новой Вильне до сих пор нет плана регенерации территории. Социальная статистика этого района достаточно плачевная, и нужно выравнивать разницу, развивая сферу общественных услуг. Эти территории меньше всего растут.

Потому что там нацменьшинства живут?

Если оценивать экономические показатели, то можно найти также и этнические литовские бедные районы, этому сопутствует, например, отсутствие магистральных автомобильных или железных дорог, промышленных предприятий. Поэтому утверждение, что там где живут нацменьшинства, там бедность — неверно. Если смотреть карту переписи Вильнюса, то видно, что сегрегация связана с уровнем образования. А по предпринимательству Новая Вильня показывает средний показатель по Вильнюсу.

Новая Вильня в ранний советский период была третьим по величине промышленным городом в Литовской ССР. Конечно, закрытие гигантских предприятий приводили по началу к бедности, потому что люди еще не умели заниматься бизнесом и искать что-то новое. После волны эмиграции ситуация нормализовалась и сейчас открылись мелкие предприятия. Так что национальный состав жителей не играет существенной роли на показатели бедности. Да и сама Новая Вильня неоднородная, есть там и богатые, и бедные кварталы.

А как решить проблемы района?

С точки зрения урбанистики, самый простой способ — это привлечь туда новых жителей. Возродить исторический центр вдоль железной дороги, очень живописной долины реки Вилейки и бывшего Полоцкого тракта. Преобразовать старинные здания заводов под лофты. Создать центр досуга, занятости и спорта. Соблюдать принцип многофункциональности, чтобы места для работы были. В Бельгии, в Брюсселе, когда-то происходило нечто подобное, что и с Новой Вильней сейчас. Там не было рабочих мест, все заводы были закрыты, даже легкая промышленность. И они решились на эксперимент, разрешив в центре города легкую промышленность, которая не вредна — нет ни вибрации, ни шума, ни вредных выбросов, и других факторов, ухудшающих качество жизни. И в результате эти кварталы теперь очень интересно функционируют. По на такой же модели может действовать и Новая Вильня. А легкая промышленность в Новой Вильне уже есть. Например, издательство „Nieko rimto“, „Vilniaus Alus“, завод по изготовлению картонных упаковок, ферма улиток, это все мини-фабрики. В принципе те же автосервисы могут оставаться в какой-то зоне, могут быть швейные предприятия и прочее. Там намечена зона для более тяжелой промышленности, рядом с депо электропоездов на границе города.

А почему вы отдали предпочтение либералам?

А я сам человек достаточно свободных, либеральных взглядов. Я, может, больше правый, центрист. По моему мнению, нужно, чтобы у наших национальных общин было больше партийных представителей, не только узкопатриотически настроенных. И в нашей партии есть несколько патриотических направлений. Некоторые даже не совсем соответствуют либеральной идеологии, но таких единицы.

Я интересовался общественным сектором, видел, что он не всегда предлагает качественную услугу, хотел это решать, начал участвовать в обсуждении некоторых вопросов в старовстве. Вскоре мне сказали: «Давай, вступай в партию». Я сначала подумал, что буду чужим в этой большой политической силе. Избирательная акция поляков меня не очень к себе располагала, поскольку там все не на свободе человека основано, а на достаточно консервативных ценностях. Так что и с братьями славянами не получилось. А потом я познакомился с людьми своего возраста, своего поколения, по-разному мыслящих, из всевозможных сфер. Примерно полгода обдумывал и понял, что такой широкой социализации с людьми мне все-таки не хватало, и решил, почему бы и не с либералами. Хотелось бы, чтобы еще больше русскоязычных политиков с различных сторон приходили. В той же Финляндии, где русских совсем мало, они все равно проходят в местные структуры власти. Но в принципе партии по национальному признаку тоже имеют смысл существования, пока есть какие-то нерешенные вопросы, например, написание фамилий, образование, таблички с названиями, использованием негосударственного языка. И пока они не решатся, будут существовать такие политические движения.

Вы поддерживаете идею всеобщего воинского призыва?

На самом деле это нарушение личного пространства человека. Но в нашем достаточно патриотически настроенном обществе призывников практически не понадобилось, очень много добровольцев. Радость по поводу оружия я не могу разделить. Я против милитаризма и не могу радоваться тому, что уничтожает, и не важно, с какой стороны — против или как. Красоты я в этом не вижу. С либеральной точки зрения нельзя заставлять человека служить, если он того не хочет по своим убеждениям. Особенно поступать на службу не сразу после школы, а в начале или в разгар карьеры. Когда мне было 26, я даже подумал: «О, я могу оказаться в списке призывников». Открыл этот список, посмотрел, себя не нашел: «Ну и, слава богу, не надо бросать столько начатого». Поскольку я работаю как фрилансер в основном, то это действительно нарушило бы мою свободу, при всей любви к государству. Мне кажется, что можно всегда быть полезным в чем-то другом.

Поскольку вы политик, такой вам вопрос: вы можете стать президентом Литвы?

Не могу твердо сказать, что я политик. В первую очередь я архитектор, профессия для меня превыше всего, а политические амбиции — в одно время они были больше, а в другое чуть-чуть уменьшились…. Муниципального, конечно, плана. Формально я мог бы стать мэром или председателем партии, и даже президентом, в 40 лет. Но я считаю что президентом это точно нет, это вопрос сложный. Происхождение будет соответствовать Конституции, но электорат не убедишь. Не знаю, что будет через 15 или 20 лет, но мне кажется, что все равно не будешь соответствовать электорату. Я вижу, что большего могу достичь, будучи архитектором, сделать много полезного на этом поприще. Я бы назвал это общественными амбициями.